везде, где меня не было в то мгновение, были звёзды. Одни гасли, другие только начали светиться. Там, где, казалось бы, никогда не было света, был свет. Несколько сотен планет кружились близь орбиты моего присутствия, на тех осколках камней жили множество необычайно удивительных существ. В одной, которое мне удосужилось увидеть, и, которое я буду ещё долго вспоминать при возвращении в реальный мир, было; люди с вытянувшимися шеями из шлангов, ноги из проросших одуванчиков, а тело земное, наше родное, слоновье. Они крутили педали на велосипедах, а те велосипеды имели свои ноги в коричневых сапогах. За ними бежали их питомцы. У нас называли бы их «те, кого мы приручили», но, к сожалению, может и к счастью, эти сами могли позволить себе питомцев. Крокодилы имели при себе острые когти, и каждый коготь оборудовался цепью, что мог крутиться и распиливать всё на пути следования — потрошил живую планету крокодил только так, без усилий, а за ним образовывались ручьи из крови — на вкус вишнёвый сок. На голове крокодила сидел бойкий соловей, размахивая плетью и управляя им, а внутри него самого обитали муравьи инженеры, которые спроектировали жизнь на той планете, и путём не хитрых манипуляций с эволюцией и опытами, создали этих чудовищ. Не размер мозга определял уровень разума и гениальности, а размер знаний.

В другом, но не менее маленьком, до опупения колоссальном, точно больше, чем моя комната в квартире, жили носки, которые одевали людей на ноги, а вечером бросали их в стиральную машину. Стиральная машина жевала людей, руками переворачивала, сжимала, тянула тельца их, засовывала обратно, причмокивала, сосала, полоскала во рту, затем, сильным порывом ветра из ноздри сушила их, и, пока носки смотрели телевизор, вешала людей на прищепки на балконе. И, после смены, как и полагается, шла на кухню готовить себе ужин.

Тысяча планет, и каждая из них уникальна по своему. В ином, которое я едва смог увидеть, пока спешил разглядеть и другие, бегали чашки с водой. И делали они это неспроста. Они злились, что им приходится жить на планете, где, если остановиться, земля уходит из под ног, и они разбиваются. Потому, чем быстрее бежали чашки, тем быстрее и закипали от злости, после чего, из домика на той планете выходил человек, тянул руку, и, подойдя к дереву с листьями, срывал их и кидал в кипяток. Листья съеживались от страха и ходили под себя, чёрной жижей, так получался чай. Великан выпивал его, и уходил домой. Наливал новую порцию воды, и выпускал чашку на свободу, снова бежать.

— Да не бойся ты! Чего дрожишь?! — успокаивал великан лист дерева, которую вытащил из кипятка. Лист сразу же переставал дрожать, успокаивался, голос того действовал, как лекарство. Расправлялся, и уходил домой, на ветку, спать. Когда видел сны, попадал сюда, клонировался. Нельзя видеть было сон во сне не попадая в мир снов. А пока до него очередь дойдёт, много братьев его выпьют и заварят, потому в ближайшие несколько дней и радовался. Человек не брал одного и того же бедняжку несколько раз в неделю.

В следующем, а сосчитать сколько их было невозможно, как бы мне не хотелось, ведь космос был огромен и бесконечен. Здесь… жил ты, мой читатель. И делал тоже самое, что ты делаешь сейчас, читал эти строки и даже не знал, что за ним наблюдают и улыбался. Читатель, ты думал, что это всё фантазия, книга, но всё таки, за тобой наблюдали, но этого ты точно не узнаешь. И эту строку читал, и следующую, последующий текст, и так до самого конца. Казалось, я видел там даже себя.

Вдруг, кто-то ударил меня по ноге, и я склонился, как не кланялся ни перед кем, даже мыл я пол стоя, а спал на стене, кроссовки завязывал волосами на икрах. Но, тут дело другое, меня заставили преклонить колени перед ничем. Это был Чак Паланик. Он репетировал удары перед написанием следующей сцены бойцовского клуба. За ним стоял Говард Лавкрафт — злобно пытался изобразить монстра, а когда ему это удавалось, прятался под юбкой Чака. «Это уж точно будет страшнее всяких матных гномов и пиковых дам», думал про себя Говард, слюнявил пальцы и записывал в блокноте.

Я бы остался здесь ещё на немного времени, но, увы, сон приходит к концу своему, и длилось оно семь минут в комнате, а сколько часов прошло здесь… Самые прекрасные несколько часов. Попросил желание уйти, и мир прекрасно понимал, что свобода моего слова, важнейшее слово, и выпустил меня, тем самым дав крохотным людям шанс вышвырнуть меня из их мира. Правда, мне больно не было. Я астрал.

Я проснулся, почесал щеку, но сон забыл. Об этом написали мои карманные муравьи инженеры, которые случайно оказались в моём кармане, совершенно случайно, и вытащили информацию из моего мозга. Надеюсь, как-то сидя за столом я не раздавлю их, когда они будут передвигать реактивные корабли со стола на пол.

Глава 444

Огромный, без края и конца тьма беспросветная. Среди звёзд — дверь, она приносит боль и страдания. За ней жизнь — что было до, что будет после. Здесь живём мы, здесь живут они, прошлое наше, будущее. Переплетены судьбы здесь с начала времён и с конца. Нас тут нет, и никого нет. Однако, где-то здесь мы, где-то они. Эта дверь для крота, дверь для людей. Здесь живут мечтатели, здесь погибли верующие. Тонкая вуаль здесь — скопление душ, простыня — волны грядущего, родившихся.

Мы путешественники по мирам, где не произошло прошлого, но будущее уже рассыпается. Где минувшее давно позади, но ещё не наступившее. Это дверь возможностей. И, пролетев через неё, создаётся полотно вселенной. И мы художники в ней, созидатели создатели, боги и убиватели. Когда-то мы создали её, но до сотворения уничтожили. Время иллюзия — мысли пустота. Край начинается здесь, он здесь закончился. Мы влетаем в неё… держите кресла покрепче, тут холодно. По телу жар.

Давно времён со дня сотворения был выпущен шарик забвения положивший начало конца, влетевший во тьму и создавший свет. В ней нашли любовь, в ней увидели надежду, в ней теплилось